и я знал о нем все до мельчайших подробностей. У нас считается так: если человек побывал на Ушбе, он альпинист. Даже если он сделал много хороших восхождений, но не был на Ушбе, его не считали еще альпинистом. И я решил подняться на Ушбу во что бы то ни стало.

Помню, как-то раз стал я доставать консервной банкой нарзан из колодца и упал туда вниз головой. А колодец был сделан из долбленого ствола дерева — узкий и длинный, никак мне в нем не вывернуться. Был я один, помощи ждать неоткуда, это там, возле нашего коша. Стоял я вверх ногами на вытянутых руках в этой деревянной трубе и понимал, что долго так не продержусь, устанут руки. Да и нарзан к вечеру прибывает в этом колодце. А стенки гладкие, скользкие, зацепиться не за что. Понял я, не выбраться мне, пропал. Обидно стало, что не попаду на Ушбу. Тогда встал на одну руку, а другую просунул назад и нашел маленькую дырочку. Зацепился одним пальцем и вылез.

Отец и слышать не хотел, чтоб я стал альпинистом. На восхождения меня никогда не брал, только на охоту мы с ним ходили. Но в тринадцать лет я все-таки получил значок «Альпинист СССР». Случилось это так: проводилась грузинская альпиниада с восхождением на вершину Бангуриани, вот сюда,—Миша указал на сравнительно невысокую вершину, возвышающуюся на северо-восток от Местии и хорошо видную отовсюду.—Отец и дядя Максим были инструкторами. Меня не взяли. А я потихоньку за ними. Прятался, скрывался за скалами, чтоб не увидели. Когда стали вечером под вершиной на бивак, я не вытерпел и подошел к ним, есть очень хотелось. Отец меня побил, прямо при всех. Но вниз одного не отправил, темно уже стало. Утром посоветовались с начальником альпиниады Сандро Гвалия и взяли меня на вершину.

Очень я гордился значком альпиниста, не снимал его, хвалился перед ребятами. Отец проучил меня за это. Вскоре мы пошли на охоту. Отец нарочно полез по таким скалам, где я не мог пройти. Тут он и начал костить мой паршивый значок, возомнил, мол, себя альпинистом, а по простым скалам не можешь пролезть. «Что ж тебе твой значок не поможет?!»

С тех пор я свои значки и медали никогда не ношу. И еще после этого случая стал я тренироваться на старой башне. Каждый день.

Мы ходили с Мишей к этой башне. На ее отвесных стенках, выложенных из неотесанного камня, видны забитые крючья. Когда Миша живет в. Местии, он и теперь лазает тут, делает ежедневно утреннюю зарядку. Я тоже бегал с ним на зарядку, чтобы быть еще больше похожим на своего брата, хотя было бы некоторой натяжкой утверждать, что мы выглядим с ним как близнецы.

— «Выбирай любой спорт,—говорил мне отец,—продолжает свой рассказ Миша,—только не альпинизм». Записал меня в секцию национальной грузинской борьбы. Стало получаться, был чемпионом района. Но не нравилась мне борьба. Повезли нас бороться в Тбилиси... а я взял да и сбежал. Домой вернулся не сразу, болтался со шпаной в Мингрелии, чуть было не пошел по этой дорожке, знаешь, в юности, бывает...

Вернулся, говорю отцу: «Не хочу бороться, хочу быть альпинистом».— «Пойдем»,— отвечает отец и ведет к той самой, башне. Ну, думаю, тут уж я не подкачаю, всю излазил. А он приказывает: «Поднимись до самого верха и обойди кругом». Поднялся я и испугался. «Слезай,—говорит отец,— не получится из тебя альпиниста». Я разозлился и прошел кругом, да не один раз, а два. «Ладно, я тебе еще одно испытание устрою».

Есть у нас под Ушбой пещера, ее теперь называют «пещерой Антона». Антон—мой дед. Ходили о ней всякие слухи. Говорили, что живут там черти разные, духи. Последний раз ночевал в ней мой дед Антон. Я помню, как он рассказывал об этом. Когда стемнело и дед залез в пещеру, стали раздаваться всякие голоса. Дед не мог уснуть, а в полночь кто-то стал его звать: «Антон, спаси, помоги мне! Ничего не пожалею! Антон! Где же ты?! Иди сюда!

Погибаю!» Дед не вышел из пещеры, всю ночь просидел со взведенным курком кремневого ружья, а когда рассвело, спустился вниз и больше туда не ходил. Дед много раз рассказывал эту историю и всегда заканчивал ее тем, что оставил в пещере свое огниво.

Вот отец мне и приказывает: «Возьми ружье и свечку, пойди переночуй в пещере Антона и принеси его огниво. Сделаешь—будешь альпинистом». Я пошел. Бегом поднялся, пока было светло, поохотился, убил улара. Пока не стемнело, все шло хорошо. А потом началось: кто-то ходит, камни сыплются, звуки непонятные, а ночью начались голоса: «Чхумлиан, это ты? Чхумлиан, помоги мне! Спаси меня!» Голос глухой такой, тихий, и не поймешь откуда. Я решил, это отец меня испытывает, и давай петь сванские песни. До сих пор не знаю, кто это был. Отец отказывается, и Мамол (мачеха Миши) говорит, что отец в ту ночь был дома. Может, он послал кого? Не знаю. Так всю ночь и пел песни. Рано утром прибегаю, отдаю улара и огниво. Отец спрашивает:

— Что было?

— Голоса слышал. Звали меня, помощи просили. Про Антона тоже: «Где Антон?»

— Боялся?—допытывался отец,

— Боялся,—говорю,—но сделал. Отец засмеялся.

— Тогда молодец, правду говоришь. Дам тебе денег, пойдешь через перевал в школу альпинизма.

Через перевал Гарваш я пошел один. Должен был еще со мной парень идти, да отказался, а мне не хотелось ждать. Отец, как узнал, побежал с родственниками за мной вдогонку. Вышли они на перевал, увидели следы моего спуска и успокоились, вернулись. А я как раз в трещину провалился метров на десять. Хорошо, снег мягкий оказался. Ледоруб у меня был, подрубил ступени и к ночи выбрался.

Выполнил в альплагере третий спортивный разряд по альпинизму, приняли меня в школу. Русского языка совсем не знал, только два слова—«камень» и «хлеб». В школе я ничего не понял. Практика у меня лучше всех, а по теории знал только один вопрос из всех экзаменационных билетов — про Главный Кавказский хребет. Даже не знаю, какие вопросы у меня были на экзамене. Как спросят что-нибудь, я давай рассказывать про вершины и высоты Главного Кавказского хребта. Засмеялись экзаменаторы и отпустили. Ладно, говорят, научится по-русски, разберется, что к чему. Отца все знали, уважали, дядю Максима тоже, не выгнали, выдали справки. Стал я не Чхумлианом, а Мишей.

Разыгрывали меня в школе, а я тогда шуток не понимал, обижался страшно. Раз Кизель (заслуженный мастер спорта) говорит: «Альпинисты, они все немного того... чокнутые»,—и пальцем у виска крутит. А я думаю: «Как же так?! Отец у меня альпинист, дядя Максим альпинист, сам я теперь альпинист, что ж, выходит, мы все дураки?!» Обиделся.

В другой раз девушке одной внушили, что я собираюсь ее украсть. А тут как раз дядя Максим на коне прискакал, он тогда в Балкарии работал. Вот эта девушка подходит ко мне и просит: «Миша, не надо меня воровать. Когда школу закончим, я сама с тобой пойду в Сванетию». Засмущался я и убежал. Девушек ведь тогда не видел. А они все смеются, надрываются. Но не зло, а так просто. Знаешь, как у нас любят разыграть, хлебом не корми...

Лекций я не понимал и не знал, что нельзя ходить в горах в одиночку. Как получил справки, так и махнул к дяде Максиму в другое ущелье, из Адыл-су в Адыр-су. Прямо через вершину Виатау. Лез по скалам, по стенам, на вершине пришлось заночевать. Показываю Максиму справки, объясняю, как шел. Он слушал, слушал меня да как даст в ухо. «Иди,—говорит,—в Сванетию! Дураком ты был, дураком и остался, ничему тебя не научили. Будешь в Местии коров пасти».

Но потом все хорошо пошло. В 1952 году на первенстве Союза по скалолазанию в Ялте выиграл первое место. В связке с Шалико Маргиани тоже первое место взяли. Правда, однажды была небольшая история... Не поняли мы с отцом друг друга.

...К тому времени Миша сделал немало хороших восхождений, и ему присвоили уже звание мастера спорта. Самым, пожалуй, сложным из него было первопрохождение северной полуторакилометровой стены Тютю-баши. Вместе с Ю. Мурзаевым, Л. Заниловым и А, Синьковским Миша получил за это восхождение золотую медаль чемпиона Советского Союза. Это было в 1956 году, а в следующем году Михаил Хергиани «заявляет» на первенство Союза северную стену Донгуз-Оруна.

Об этом восхождении стоит рассказать, ибо Донгуз-Орун знают многие. Во всяком случае, все, кто хоть раз побывал в районе Эльбруса. Невозможно остаться равнодушным к этой красивой вершине, возвышающейся отвесной стеной рядом с вершиной Накры против горнолыжного подъемника Чегет. Вершина Донгуз-Орун (4452 м) видна в верховьях Баксанского ущелья отовсюду — не Чегета, и с Эльбруса, и из гостиницы «Иткол», и с баз ЦДСА, Динамо, и из Терскола, и просто с дороги. Она прекрасна, эта вершина. Северная километровая стена ее увенчана нависающей шапкой ледника. Время от времени многотонные глыбы льда обламываются и с грохотом летят вниз, раскалываясь на мелкие куски. Серый или бледно-голубой в пасмурный день лед шапки в солнечные дни сверкает до боли в глазах, а вся вершина представляется девственной красавицей, более грозной и неприступной, чем прекрасной. Не верится, что человек сможет, посмеет прикоснуться к ней, не то что покорить, пройдя прямо по стене.

— В команде было четыре человека: Иосиф Кахиани, Женя Тур, Курбан Гаджиев и я,—рассказывает Миша.— На Иосифа я не очень надеялся, ему только что отрезали палец после Эльбруса. Но раз заявлено, стали готовиться. Стена, конечно, опасная, камни летят сверху и прямо на маршрут. Долго выбирали путь, все взвешивали. Потом Курбан отказался. Его можно понять, у него много детей. Женя собирался жениться. Остались мы вдвоем с Иосифом. Ну, думаю, теперь и Иосиф не пойдет, все поломается. Спрашиваю его напрямик. «Миша,—отвечает,—нам врозь нельзя. Если ты решил, я с тобой».

Тут через перевал приходит отец. На меня не смотрит, не поцеловал, не поздоровался:

— Где начальник?

— Отец, что случилось?—я ничего не понимаю.

— Не умеешь ходить умно,— отвечает,— пойдешь домой. Я тебе работу найду.

Пошли вместе к начальнику. Тот говорит отцу, все в порядке, Миша ведет себя хорошо. Маршрут утвержден комиссией. Сложный, правда, опасный, но такое уж наше дело. А отец:

— Как так?! Я получил письмо, твой сын дурак, выбирает самые опасные стены, лезет куда не надо.

— Отец,—говорю,—пойдем посмотрим стену вместе. Если скажешь—нельзя ее пройти,—я не пойду. Подошли под стеку, сели, смотрим. Я дал ему бинокль, объясняю, как думаем идти. Отец смотрел, думал, долго молчал. А потом говорит:

— Вижу, хочется тебе ее сделать. Красивая стена. Иди. Только я не могу под ней сидеть и смотреть на вас, я уйду домой. Как спуститесь, дашь телеграмму. И ушел обратно через перевал.

Тут началось... Иосифа пугают: ты старше, разумнее, Миша горяч. Подумай. Откажись, это не позор для альпиниста. Опасная стена, на тот свет лезете. Иосиф как кремень, ты знаешь его: сказал — все. Поехал нас провожать весь лагерь, под стеной собралось все Баксанское ущелье. Николай Афанасьевич Гусак (заслуженный мастер спорта, он был тогда директором базы Академии наук в Терсколе) грозился потом предъявить счет альплагерю «Шхельда»: три дня академики не работали, сидели под стеной, вместе с ним же, кстати, с Гусаком. Виталий Михайлович Абалаков установил трубу, чтоб посмотреть на «работу» своего ученика. Перед самым выходом он сказал: «Миша, посмотри на стену еще раз. Подумай». Но мы с Иосифом были готовы и ночью вышли.

Шли в быстром темпе. «Скальный треугольник», «Крест» и «Семерку» прошли бегом. Как начало «бомбить», сразу остановились под нависающей скалой, заранее ее приметили. Выложили из камней площадку, но влезть в мешки боялись. Только в десятом часу легли, легли валетом, чтоб сразу две головы не разбило. В 12 часов камень пробил палатку, но нас не задел.

На второй день в темноте выходить было нельзя: шли трудные скалы. Начали работать на рассвете. Потом крутой лед. Рубить ступени нет времени, весь лед прошли на передних зубьях кошек. Опять скалы. Вечером подошли под ледовую шапку. Навес, местами потолок. Лесенок тогда еще почти не применяли, в 1956 году мы пользовались ими на Тютю-баши впервые. Ох как пригодились нам на Донгузе лесенки!

Ночевка под ледовой шапкой, конечно, сидячая. Иосиф, поставив себе на колени примус, растапливал снег. Я смотрел на лед и прикидывал, как завтра отсюда можно выбраться. В это время рухнула глыба льда. Иосиф закричал, Я испугался:

— Иосиф, что с тобой?!

— Кружка улетела, вся вода пропала.

На самом деле его здорово ударило осколком по плечу, все черное стало. Потом уже видел, внизу.

На третий день мы забили в скалы на всякий случай все скальные крючья, и я начал подниматься на ледовый навес. Забиваю первый ледовый крюк—лед откалывается, забиваю второй—откалывается, не держит. Ну, думаю, плохо дело, не выбраться. Но никуда не денешься... Навесил на плохо держащиеся ледовые крючья лесенки, начал подъем. Иосиф отвернулся. Держит страховочную веревку, а сам глядит в другую сторону, не хочет видеть, как я буду падать. И так четыре часа. Дальше дело пошло легче, крючья стали держаться во льду, и мы выбрались на край ледовой шапки. Выходим, а там трещина: лед, по которому мы поднимались, отошел, и вся эта глыба еле висит. Трещина такая, что не перепрыгнешь. Глыба висит, а мы стоим на ней и думаем. Нашел ледовый мостик, прорубил ледорубом проход, пролез на шапку. Вытащил Иосифа, и здесь мы вздохнули. Через несколько часов эта глыба льда в миллион тонн весом рухнула вниз. Обвалился весь откол.

Выходим наверх, видим внизу салют. Собрались люди, автобусы стоят, ребята стреляют из ружей, из ракетниц. Уже темнело, в Терсколе зажгли прожекторы, светят на нас. В это время отцу послали телеграмму,

После нас этот маршрут прошла всего одна группа, группа Кустовского. Виталий Михайлович Абалаков после нашего восхождения пригласил меня в свою команду. А отец сказал: «Теперь ты сам решай, на какие стены тебе ходить. Я не буду больше никому верить, кроме тебя»,— закончил Миша свой рассказ.

Мише тридцать три года. Возраст оптимальный для альпиниста. На его счету уже тридцать восхождений высшей, пятой и шестой категории трудности, совершенных им в горах Советского Союза.

Некоторые восхождения высшей категории трудности были им повторены. Помимо них он прошел пять маршрутов шестой международной категории трудности за пределами нашей страны. Семь раз Миша становился чемпионом СССР по скалолазанию.

— Ты должен, Миша, создать свою школу,—говорил перед отъездом Нурис. Он побыл с нами всего несколько дней и улетел обратно, надо было спешить на работу. Нурис тоже не терял времени в Сванетии, он не только собрал материал по лавинам, но и обследовал, как специалист по горнолыжным трассам, склоны вокруг Местии. На следующий год он обещал привезти сюда экспедицию для составления проекта спортивного альпинистско-горнолыжного комплекса.— Сванетия, район Местиа созданы для горного спорта. Именно здесь и нигде больше, в Союзе (поверь мне, я знаю все наши спортивные районы) имеется такое удачное сочетание отличных склонов для горных лыж, таких вершин, как Ушба, Чатын, Тетнульд, с местными достопримечательностями, с этим естественным историко-этнографическим заповедником. От туристов и спортсменов отбоя не будет. А для этого нужны инструкторы—туристы, альпинисты и горнолыжники. Их надо готовить из местного населения, ведь сваны прямо созданы для этого. Это будущее Сванетии. Ты должен уметь смотреть вперед! Миша только грустно улыбался.

— Правильно, правильно, все верно,—кивал он головой,— я об этом все время думаю. Один человек в газете так писал. Но вот посмотри,—он указал на скелеты строения, возвышающиеся над аэродромом,—турбаза строится. Уже лет пять. Неизвестно сколько еще будет строиться. Горнолыжного подъемника ни одного на всю Сванетию. На Эльбрусе и то лет десять уже тянут. Поэтому у нас и нет хороших горнолыжников. И не только в Сванетии. На всех Олимпийских играх мы ни разу не получили ни одного очка за горные лыжи. Все проигрываем, нас даже и не видно, так... в третьем, четвертом десятке проскочат один-два наших.

— Надо добиваться!—горячился Нурис.—Кто же будет об этом думать, если не мы—спортсмены?! И не ты в первую очередь?!

— Помогайте,—развел Миша руками.

— Поможем,—уверенно сказал Нурис,—чем можем поможем. Я вот, может, смогу что-нибудь сделать, буду добиваться. Сан Саныч,—кивнул он в мою сторону,—напишет. Глядишь, и раскачаем, будет у тебя своя школа, большое, интересное дело. И стране польза.

— Не понимают пока,—сказал Миша,—пользы не все понимают. А для меня и мечтать больше не о чем: ведь н работы толком не имею. Все медали и почести ничего не дают, одно беспокойство, работать приходится инструктором в альпинистских лагерях. То в одном, то в другом. Сезонная работа. Круглогодичной школы горного спорта, как в Шамони, у нас пока в Союзе нет.

— А почему?—не успокаивался Нурис.— Правильно это?

— Неправильно. Только ведь я спортсмен я тренер, а не председатель райисполкома. И не инженер даже. От меня не многое зависит.

— Многое, Минан. От тебя как раз зависит, в этом деле многое,—вмешался я.—Ты, и никто другой, должен подать идею, организовать и возглавить дело. У тебя хватит на это способностей, энергии, авторитета.

СЕМЬ ДНЕЙ УШБЫ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ АЛЬПИНИЗМ

Мерилом альпинистского мастерства в Сванетии всегда считалась Ушба. Но со временем и на нее стали подниматься более сотни человек в год, проложены были десятки маршрутов. Искусство наших альпинистов росло, применялись новые приемы, появлялась иная техника, в частности, шлямбурная. Она заключается в том, что в гладкой без выступов и зацепок скале выдалбливается шлямбуром отверстие, в которое вставляется и забивается расширяющийся крюк. На крюк навешиваются при помощи карабина лесенка из тонкой капроновой веревки с двумя-тремя дюралюминиевыми перекладинами. Так, забивая над собой крючья и навешивая на них лесенки, альпинист продвигается вверх. Это позволило проходить совершенно отвесные стены, нависающие или отрицательные участки и даже потолки. Шлямбурная техника требует огромных усилий, невероятного физического напряжения, но зато все стены, любой крутизны и высоты, стали практически проходимыми.

— Мне никогда не нравилась шлямбурная техника,— рассказывает Миша,—это не альпинистская работа. Не люблю ее и не признаю. Я считаю, что стены надо проходить лазанием. И вот стали поговаривать, что Хергиани не знает этой техники и не сможет теперь сделать лучшего восхождения в сезоне. Тогда я задумал пройти «зеркало» Ушбы.

На северо-восток Ушба обрывается отвесной стеной протяженностью около 1300 метров. Стена настолько крутая и гладкая, что получила название «зеркала». Пять лет лучшие альпинисты Союза подавали заявки на прохождение этой отвесной, местами с нависанием стены, но пройти ее никто пока не мог.

— Решил взять сванов,—говорил Миша.—Были и другие кандидатуры, даже более сильные ребята, но я мог идти на такое восхождение только с людьми, которых знал с детства. В группу, кроме меня, вошли Миша Хергиани (младший), Шалико Маргиани, Джумбер Кахиани, Киви Цередиани и Джокия Гугава. Заявили мы стену на 1964 год.

Готовились тщательно, облетели Ушбу на самолете, провели подробную разведку снизу, изучили ее до мельчайших подробностей. Потом я показал маршрут отцу. Он посмотрел и сказал: «Очень сильная стена». Для тренировки прошли отцовский маршрут 1937 года, прошли за один день. Ребята были в отличной форме, я их держал, не пили, не курили, только тренировались. Продукты решили взять сванские—мед с орехом, лепешки с мясом и соленый сыр. Одну палатку взяли, но поставить ее так не удалось, только на вершине смогли собраться все вместе и лечь. Еще было две неприятности,—добавил, подумав, Миша,— примус и погода. Примус отказал, и все семь дней мы были без воды. Удалось наладить его только на вершине. Погода все семь дней была плохая—снег, мороз, ветер.

Миша замолчал.

— И все?—спросил я.

— Все. Что тебе еще?

— А поподробнее нельзя?

— Маршрут, что ли, тебе рассказывать?

— Хотя бы маршрут, особо трудные места, переживания ваши,—просил я, хотя и знал, что о таком восхождении рассказать трудно, почти невозможно. Обычно рассказ альпинистов о восхождении—это сухой отчет: такие-то участки, такой-то протяженности и крутизны, забито столько-то крючьев... Это может быть понятным только альпинистам. Редко можно встретить книгу, где сложное восхождение было бы описано так, чтобы несведущий в этом деле человек мог представить, прочувствовать и пережить вместе с автором и действующими лицами всю ту сложную обстановку (как физически, так и психологически), в которой находятся альпинисты на трудном восхождении. Разве что «Аннапурна» Мориса Эрцога или «Тигр снегов» Тенцинга.

Чем сложнее восхождение, тем меньше фотографий. А где очень трудно, там их совсем нет. Фильм в таких случаях вообще нельзя снять. Тут не до фото и не до кино. Фильм снимают потом внизу, на отдельных скалах с применением всего арсенала кинотрюков. Об этом восхождении на Ушбу сделан, кстати, неплохой фильм. Цветной, широкоэкранный, страшный. Я смотрел его несколько раз и при этом больше прислушивался к окружающим, чем глядел на экран. Слушал их и понимал: хоть фильм и приводит зрителя в ужас и восхищение, он не может дать и сотой, тысячной доли остроты тех ощущений, которые достаются только альпинистам. Яркие штормовки на снегу, огромные сосульки, прыжки через трещину, эффектный спуск по веревке, имитация сложного лазания—это все парад.

— Переживания? Какие могут быть здесь переживания,—улыбнулся Миша,—когда никто из нас не верил, что мы выберемся с этой стены живыми? Тогда об этом не говорили, конечно, говорили внизу. А маршрут рассказать могу. Сначала метров сорок крутого льда. Прошли, кошки сбросили вниз—дальше одни скалы. Метров сто трудного лазания, а потом вот эти двести метров навеса. Три ночи провели на зеркале. Всю стену я шел первым, один раз 24 шлямбурных крюка пришлось подряд забить.

Нет, определенно мне придется его расшифровать, нельзя так. Трое суток в висячем положении, а всего дней было .семь; лечь ведь удалось только на вершине. Попробуйте повисеть на руках. Сколько вы провисите? Несколько минут, не больше. Наши мышцы плохо приспособлены для постоянных, статических нагрузок. А когда висишь на стене, нагрузки именно такие. А теперь попробуйте поднять руки вверх. Даже просто так держа их, недолго пробудете в таком положении. Когда же беспрерывно работаешь молотком, выбивая шлямбуром отверстие в скале, то тем более долго не выдержишь. У меня, например, после того как забью два шлямбурных крюка, руки отваливаются напрочь. Теперь ко всему этому прибавьте пропасть под ногами (под ногами! На ногах ведь не стоишь, висишь на лесенке!), мокрую обледенелую одежду и нестерпимую жажду. Хотя бы. Это далеко не все. Но даже представив себе только это, можно уже кое-что понять.

— Ты, говорят, где-то там пел? — исподволь выспрашивал я Мишу.

— Было дело. Пошел лазанием в скальных туфлях, а тут град. Туфли не держат на скалах. Ушел вверх на сорок метров, шел без страховки, негде было крюка забить. И застрял. Не могу найти зацепки, и все! Чувствую, слабею, долго не продержусь. А веревка к ребятам идет: полечу— и их сорву. Тогда я крикнул вниз: «Отвяжите веревку!» — и запел. Знаешь, эту: «Я старый человек, не убивай меня, я дам тебе отцовский совет!» Они поняли, в чем дело, и не отвязывают. Сам не помню, как вылез. Вылез, закрепился, и в пот меня бросило. «Все,—думаю,—спасены!» Так надоело мне висеть, что хотелось упасть, прямо самому хотелось прыгнуть вниз.

— Ну, а еще?

— Что еще?!—ему трудно уже было сдерживать себя, так я надоел.

— «Что-нибудь веселенькое»,— засмеялся я. Он понял и тоже улыбнулся.

— Задаешь ты мне загадки!— и стал думать.— Было веселенькое,— произнес наконец он.— Самое веселое случилось с нашим Мишей. Уже на спуске. Он спускался по снегу последним. Воткнул ледоруб, пропустил через него веревку, да жалко стало ледоруб оставлять, расшатал его, чтоб мы могли снизу все вместе выдернуть. А ледоруб не выдержал и выскочил. Вылетел из снега, догнал падающего Мишу, да как даст ему по каске! Такой звук раздался, как бомба взорвалась. Миша в трещину улетел. Я подхожу к трещине, кричу: «Миша, как дела?»

А он оттуда отвечает: «Не знаю, как у вас, а я себя чувствую хорошо. Только голова у меня раскололась пополам».

Во время этого восхождения жители Верхней Сванетии собрались на склоне около аэродрома. Отсюда хорошо видна Ушба. Старики, женщины, дети неделю жили здесь, жгли тут костры и ждали сигнала с вершины. Видеть они ничего не могли: Ушба на все это время затянулась облаками. Настроение у всех было не самое лучшее. Ребят считали погибшими. Виссарион, Максим и Бекну Хергиани провели эту неделю у подножия горы вместе с наблюдателями.

На седьмой день небо очистилось, и в назначенный час все увидели взлетевшую с вершины Ушбы зеленую рэкету.

— А мы в это время пили воду,— закончил свой рассказ Миша.—Наконец-то удалось собраться всем вместе, поставить палатку, лечь. Починили примус. Тамадой был Гугава. Он говорил тосты, а мы пили чуть теплую воду. Всю ночь пили. Вода казалась нам лучшим напитком на свете. После нашего возвращения в Сванетии начался большой праздник. А мы опять пили воду. Не потому, что она так понравилась, а потому, что нам предстояло участвовать во Всесоюзных соревнованиях по скалолазанию.

За это восхождение все его участники получили золотые медали чемпионов Советского Союза.

Остается сказать, что летом этого, 1968 года под руководством Миши Хергиани на вершину Ушбы поднялось одновременно 45 альпинистов Грузии. Такого еще не бывало. Восхождение было посвящено 50-летию комсомола.

«Что это за спорт такой? И для чего человек лезет на стену?»— спросите вы, дорогой читатель. Что ж, естественный вопрос. Однако я не возьмусь на него ответить. Каждый альпинист рано или поздно тоже задумывается над ним: «Зачем? Для чего стремиться к вершине? Зачем подвергать себя нестерпимым, подчас мучениям и смертельной опасности?» Эти вопросы могут прийти в голову во время подходов к вершине, ибо подходы—это время раздумий.

Передо мной полка с книгами, на ней стоят все наши послевоенные книги по альпинизму и об альпинизме. После войны прошло более двадцати лет. В книгах нет ответа на этот вопрос. Да н не может быть. Если один человек при разных обстоятельствах отвечает сам себе на него по-разному, то может ли кто-либо взять на себя смелость и сказать: «Смысл альпинизма только и исключительно в том-то и том-то?» Сколько на свете существует альпинистов, столько будет и ответов на этот вопрос. А осмыслить для многих из нас, мне думается, было бы небезынтересно.

В последние годы, читая альпинистскую литературу, я невольно обращал внимание на высказывания авторов об альпинизме. Не имея в виду собрать их все вместе и тем более опубликовать, я выписывал их для себя. Приведу некоторые из них.

Вот что пишет Люсьен Деви, председатель Гималайского комитета и французской альпинистской ассоциации, и предисловии к книге Мориса Эрцога «Аннапурна»: «В борьбе с вершиной, в стремлении к необъятному человек побеждает, обретает и утверждает прежде всего самого себя.

В крайнем напряжении борьбы, на грани смерти вселенная исчезает, оканчивается рядом с нами. Пространство, время, страх, страдания более не существуют. И тогда все может оказаться доступным. Как на гребне волны, когда во время яростного шторма внезапно воцаряется в нас странное, великое спокойствие. Это не душевная опустошенность, наоборот—это жар души, ее порыв и стремление. И тогда мы с уверенностью осознаем, что в нас есть нечто несокрушимое.

Рожденное пламя никогда не угасает. В невероятных страданиях открываются бесценные сокровища».  (Эрцог М. Аннапурна. М.: Географгиз, 1960.)

Воздержимся от комментариев. Приведу ниже одни цитаты.

«Почему люди любят дикие места? Ради гор? Их может и не быть. Ради лесов, озер и рек? Но ведь это может быть пустыня, и все равно люди будут ее любить. Пустыня, однообразный океан, нетронутые снежные равнины севера, все безлюдные просторы, как бы они ни были унылы,—единственные места на земле, где обитает свобода». Рокуэлл Кент. Соломина.

«Что дает альпинизм отдельной личности?—спрашивал полвека назад видный западный альпинист и отвечал так:—Он возвращает нас к природе, тому элементу, с которым большинство из нас утратило непосредственную связь. Стремление ввысь, беспредельное, стихийное—разве оно не уносит нас, как на волшебных крыльях, куда-то вдаль от привычного уровня, а вместе с ним от обычных дум?»

Абалаков Е. На высочайших вершинах Советского Союза, М.: ан СССР, 1963.

«Горы—единственное место, где я могу отдыхать».

Академик. И. Е. Тамм в беседе со студентами МГУ, 1962,

«...Ведь пока есть горы, будут следы на их склонах, будут записки на вершинах... Это закон борьбы человека с горами. И в жизни каждого рано или поздно наступает момент, когда он должен встретиться с природой лицом к лицу и ощутить, что человек и в малом числе сильнее ее. Двадцать тысяч поколений существует человечество, из них девятнадцать тысяч восемьсот поколений — девяносто девять процентов—боролись с природой без помощи электричества, машин и науки. В нынешних поколениях осталось еще порядочно тревожной крови предков. Слово «подвиг» означает действие, которое не каждому дано совершить. Но идущие в горы, как правило, не думают о подвиге, мечтая лишь насладиться ни с чем не сравнимым